Грандиозные огненные петли, ставшие частью его тела, тянулись к созданию, до сей поры обитавшему здесь в одиночестве. Теперь разум Горы — если пылающая лента действительно служила ей разумом — раздвоился, но продолжал двигаться в гигантском теле из переливчатого стекла навстречу самому себе, вожделея самоубийственной схватки.

Когда самые дальние петли, соприкоснувшись, завязали жестокий бой, Керна обуяла пылающая ненависть, но теперь он уже не боялся и не испытывал отвращения. Ленты натужно извивались, на мгновение замирали, разъединялись, будто по обоюдному согласию, и так же одновременно схлестывались вновь, словно ими управлял единый разум.

Наконец две огненные конечности, две совершенно одинаковые пламенеющие ленты всей неисчислимой длиной сплелись в единый узел, вскипевший беспрерывным движением, и в сознании Керна полыхнула ненависть, но теперь эта ненависть не коснулась его души, и он не почувствовал страха, даже когда понял, что не сумеет изгнать врага одной лишь силой. Эмоции покинули его. Виток за витком Керн прощупывал оборону Горы, понимая, что не способен хоть немного потеснить врага, столкнувшегося с той же проблемой: идентичные формой и равные силой, два огненных существа на мгновение застыли среди помутневших льдов в рискованном равновесии, исключавшем любое движение.

А затем сознание, прежде бывшее Керном, с великой осторожностью коснулось неподвижного тела Брюса Гэллама и восприняло его чувством, о существовании которого Керн и подозревать не мог. Теперь он знал, что они с врагом совершенно равны и в этой схватке не будет победителей, если не нащупать рычаг, способный вывести противника из равновесия.

Быть может, этот рычаг — тело Брюса? Понемногу наращивая усилие, Керн надавил на застывшее, неподатливое тело, когда-то бывшее человеческим. Безрезультатно. Даже открывшиеся его новому взору световые диски, из которых состояли конечности Брюса, — диски, подтверждавшие, что Брюс все еще человек, — не сдвинулись с места. Его тело оставалось окаменевшим, недвижимым, формой без содержания, и никакая сила не стронула бы его с места. Нет, тело Брюса не было слабым звеном в обороне врага.

«В таком случае где оно, это звено?» — бесстрастно спросил себя Керн, и ответ пришел к нему без суеты и спешки, но с такой готовностью, словно только и ждал этого вопроса.

Крылатые люди, ожидавшие у горной стены. Вот каким был этот ответ.

Едва не опережая мысль, зрение Керна и его новые, неведомые органы восприятия устремились прочь из Горы — туда, где на распростертых крыльях реяли ее послушные рабы, кружа и лавируя меж восходящих потоков воздуха в бездумном ожидании приказа, который избавит их от ментального оцепенения.

Керну уже довелось видеть фанатичную жестокость, присущую этим невольникам, но теперь каждый из них являл собой совокупность медленно вращавшихся разноцветных дисков, по которым лениво ползал глаз Горы.

«Глаз», — подумал Керн. Глаз!

Его сознание, метнувшись к ближайшему из рабов, погрузило свою химерическую длань в черное пятно, плывшее по разноцветным дискам, и нащупало источник пламени. Вверх по бесплотной руке устремился этот огонь, чтобы слиться с таким же пламенем в теле Керна, и тот почувствовал, как вражеская лента едва заметно отступила под его напором.

Одна за другой крылатые фигуры расставались с крошечными источниками пламени, и с каждым разом росла сила Керна. Баланс нарушился, и застывшая в обоюдном напоре схватка возобновилась; огненные кольца врага отступали под натиском Керна, но ярость Горы удвоилась, и после застоя размеренная борьба превратилась в беспорядочную свалку: две огненные ленты, конвульсивно извиваясь, хлестали друг друга в ореоле раскаленного гнева, но спустя пару бесконечных мгновений Керн понял, что этого недостаточно. Для победы необходимо найти последний источник силы.

Его невидимая рука, похитившая у крылатых людей глаза Горы, погрузилась глубже в поисках этого источника и, как ни странно, нашла его.

Поначалу Керн не понимал, почему силы вливаются в него могучим потоком по мере того, как во враге меркнет свет, но потом понял, и все его существо воссияло от ликования, ведь Гора, повелевая рабами, открывала двусторонний канал, по которому делилась с ними своим могуществом, и, вытягивая энергию из крылатых невольников, Керн опустошал и главного своего врага, погружая фантомные пальцы в резервуары его всесилия.

Гора, должно быть, чувствовала, как по десяткам и сотням каналов убывает ее сила — но только сила, ибо ее ненависть оставалась прежней. Керн чувствовал, как пылает вокруг нечеловеческая злоба, как ненависть обдает его громадными валами пламени, исходившими от слабеющих огненных витков, меркнущих по мере того, как Гора истекала своей мощью, кровоточила пламенем и умирала, понемногу, но умирала!

В сознание Керна уже не стучались назойливые световые лучи, и в его огненных членах были стиснуты уже не пылающие кольца, но исхудавшая бледная ненависть. Керн отпрянул от нее, и ненависть рассыпалась, пролившись дождем крошечных капель, в каждой из которых таилось семя этой злобы. Капли сверкнули, померкли, и вместе с ними померкла ненависть, а потом ее не стало.

Когда пала огненная душа Горы, Керн почувствовал, как меняется само ее вещество, как распадаются его молекулы, как происходит не поддающийся определению сдвиг в структуре туманного стекла. Переливчатая материя превратилась в туман, в дымку, в рассеивающийся газ, уже не сковывавший движений. Гора растворилась, и Керн содрогнулся, когда его разгоряченное тело окутал холодный чистый воздух, сжался в комок пламени, пожирающий самого себя и затухающий, затухающий…

Вокруг было пусто — не темно, не светло, а именно пусто. Он неподвижно висел в вакууме, уже не являя собой ни сгусток пламени, ни существо из плоти и крови; он стал ничем и оказался в бесконечном безвременье, где много тысяч лет уплывал в забвение… или то были не тысячи лет, а доли секунды?

Что-то появилось вдали. Он не понимал, что это. Знал лишь, что там, где прежде была пустота, ее больше не было. Он услышал зов. Да, к нему взывал невероятно сладкозвучный… голос? Да, голос, мелодично распевавший имя, коего он не узнавал.

— Керн! Керн! — Слово ничего не значило, но музыкальная красота этого голоса понемногу выводила его из ступора. Снова и снова звучало это имя, а потом он вдруг понял, кому оно принадлежит.

«Мое имя, — потрясенно думал он, — мое собственное имя!»

Вновь обретая разум, он все осознал — осознал, что, подобно Брюсу, замер, опустошенный касанием всепоглощающего огня, что, подобно Брюсу, погрузился в небытие, неотличимое от смерти.

— Вернись, Керн, вернись! — выкликал невыносимо сладкий голос, и Керн узнал его: то был голос Бирны, очаровательный, как пение сирены, и этот голос призывал его обратно в мир живых.

Сознание понемногу возвращалось к нему, а тело, рождаясь заново, напитывалось теплом. Наконец Керн